Передо мной всегда был невидимый образ дяди Коли — брата матери. Мы жили в Москве, в двухкомнатной квартире, в многоэтажном доме на пятом этаже. Я, мать, отец, брат Валера. Дядя Коля был пятым. Я должен был быть на него похожим. Моя мать Вера Кондратьевна все делала для этого, не жалея ни сил ни времени.

Дядя Коля мне всегда казался спокойным, умным и рассудительным человеком. Я же был суматошным. Спокойствие было не для меня. Даже став взрослым, я, сколько себя помню, довольно часто попадал во всевозможные передряги.
Нет, я не мог быть дядей Колей. Он, по словам моей матери, был очень уж правильным — таким, что ли, пай-мальчиком. Пай-мальчики вряд ли могли себе позволить то, что вытворял я. Скучно никому не было. Однажды я чуть было не сжег дом: представьте, разложил костер под большим круглым столом в центре комнаты. Мать ругала меня:
—Посмотри, посмотри на своего старшего брата Валеру, он мальчик как мальчик, а ты что вытворяешь? — она думала, что с возрастом я изменюсь и с нетерпением ждала этого момента, но я не менялся. Отцову пачку сигарет выкурил я, не Валера. Мой отец Владимир Фомич набросился на него, а зря. Мать сразу определила, кто виноват. Меня рвало, голова шла кругом — состояние, в котором я находился, помогло мне. Трепка матери не была такой уж чувствительной для моего хрупкого тельца.
Квартира — это площадка — полигон для проведения испытаний. Я в ней испытывал терпение матери, невнимательность и пассивность отца, и еще зависть брата. Она, если я в ней оставался один, всегда была вверх дном.
Помню, мне долгое время не давала покоя отцова бритва. Она находилась в красивом коричневом футляре. По утрам отец доставал ее и брился. Лезвие бритвы загадочно блестело. Я достал бритву, хотя мне для этого пришлось забраться на шифоньер. После бритья мое лицо было все изрезано. Мать чуть с ума не сошла, увидев на щеках кровь.
Все в моей жизни происходило спонтанно. Мне не нужно было утруждать себя, морщить лоб, придумывать. Увидеть меня решающим какую-нибудь сложную задачу было почти невозможно. От задач не только тех, что задавали мне когда-то в школе, но и жизненных я всегда пытался уклониться. Даже сейчас по прошествии многих лет мне приходится преодолевать себя.

Моя мать Вера Кондратьевна была создана для решения задач. Она постоянно их выискивала, без дела никогда не сидела. Я помню ее сильной женщиной. Владимир Фомич — мой отец пользовался ею. Заботы, связанные с обслуживанием квартиры, оплата за коммунальные услуги: телефон, электричество — все это лежало на плечах матери. Электрик, сантехник, телефонист обращались только к матери, даже если дома был отец.
Мать видеть смеющейся мне не приходилось, как и плачущей. Она прожила недолгую жизнь. И сколько я помню ее, слабость — черта характера, которую она не знала. Хотя последний поступок матери, возможно, и был вызван этой самой слабостью.
Однажды из разговора с отцом я узнал, что в детстве ей досталось — у моей матери рано умерли родители, и ее воспитывала старшая сестра Надя. Правда, этой самой Наде тогда было всего четырнадцать лет.
У моей матери была еще одна сестра — младшая. Ее я называл — тетя Люба.
Я бывал в гостях и у тети Нади, и у тети Любы. Они жили в селе, расположенном где-то в Брянской области. Мать долгое время жила с ними. Это уже потом она обосновалась в Москве.
Моя мать и тетя Надя были очень похожи друг на друга, а вот их младшая сестра — тетя Люба та была совершенно из другого теста. Мне не раз приходилось слышать, как тетя Люба смеялась. Своим смехом она заражала меня. Казалось трагедия — смерть родителей, ее не коснулась. Возможно, из-за того, что она, когда все это произошло, была еще ребенком и не понимала значимости события.
Мать, насколько я помню ее, всегда была серьезной до странности. Она многое прощала Валерию, моему старшему брату, и никогда мне. Я ее очень расстраивал, если что-то делал не так, как ей хотелось. Под пристальным взглядом матери я был готов провалиться сквозь землю, прежде пробуравив пол нашей квартиры.
Мой отец Владимир Фомич, тот был проще. Он хотя и не часто, но вмешивался в мои отношения с матерью и выводил ее из этого странного состояния, в которое она часто впадала:
—Вера, перестань, перед тобой ребенок, веди себя с ним как подобает. Пусть ты дала ему имя, назвав парня в честь своего умершего брата. Но Коля, он другой человек. Это ты должна помнить. Всегда должна помнить!
Моя мать остывала. Под нажимом отца она оставляла меня в покое. Правда, не надолго. Установившийся вдруг мир всегда готов был разрушиться. Моя голова была забита всякими идеями. Даже мой старший брат Валера и тот был не в состоянии придумать того, что мог я.
Мой отец не считал мои шалости криминальными. Наверное, это подстегивало меня, и я порой совершал такое, чего мать простить уже не могла не только мне, но и ему. Тогда отец, осознав мой проступок, неожиданно ретировался. Мать, схватив тряпку, беспощадно меня колотила и при этом кричала:
—Коля, ну посмотри на меня! Что мне прикажешь с тобой делать? Что? Ну отчего ты такой? Почему ты, ты …, — она, с трудом удерживала себя, чтобы не сказать мне: «Не похож на дядю Колю!».
Скоро я научился с ней ладить. Спокойствие в доме достигалось благодаря тому, что театр своих действий я перенес из квартиры на улицу. А мой брат Валера тот перебрался с улицы в дом. У матери появились другие проблемы. Однако полностью освободиться от ее опеки, я был не в состоянии. Дядя Коля присутствовал. Моя мать если бы имела портрет своего брата, повесила бы его на видное место. Я не раз был свидетелем как мать, вдруг задумавшись, отключалась от реалий жизни.
—Коля-Коля-Николай сиди дома, не гуляй,— долго причитала она.
Отчего умер ее брат, я не знал. Он был большой, добрый, умный, красивый, хороший и так далее…
Неужели дядя Коля, бросив дом, пошел гулять, и с ним что-то произошло? Это было смешно. Но спросить я не осмеливался. То была запретная тема. Отец, я думаю, если бы знал, рассказал мне о нем. Однако, даже он не вмешивался, щадил Веру Кондратьевну. Разговоры, о ее Коле могли быть матери неприятны.
О себе мать рассказывала мало. Я мог судить о ее характере по тем событиям, которые разворачивались у меня перед глазами. Находиться дома с нею мне было тяжело. Я, как в одной детской игре, чувствовал себя слабым перышком от обычной ученической ручки. Им можно было двигать по плоскости стола при помощи мощного магнита. Мной манипулировала мать, ведь я был ее «любименьким сыночком». Из-за этого Валера меня часто дразнил:
—Сыночек! Маменькин сыночек! — кричал он, прыгая вокруг меня.
Правда, я им стал случайно — из-за отца. Первый сын — старший, достался ему. Отец на притязания матери сказал:
—Не тронь парня, мой!— Как мать не пыталась доминировать в семье, он был намного старше ее, она уступила ему. На меня отец махнул рукой, отдал с потрохами.
—Получай Вера Кондратьевна!— сказал он матери, когда я появился из роддома. — Этот твой. — Если бы не отец, быть моему старшему брату Колей, а не Валерой. О, как это было бы славно. Судьба, против нее не попрешь.
Я завидовал старшему брату. Мне даже имя его нравилось. Ва-ле-ра — это звучало здорово. А у меня? Так себе — обычное. Брат был вне влияния матери, а значит независим.
Быть сыночком отца было престижно. Однако влияние, которое он оказывал на Валеру, также было нездоровым, особенно в последние годы его жизни. Отец невольно, как тот молох подмял парня под себя и погубил его. Мой брат даже не сопротивлялся.

Моя мать Вера Кондратьевна работала в тепличном хозяйстве, в колхозе. Я часто бывал у нее на работе. Вне дома мать была другой. Странно, но на работе у нее я себя чувствовал намного комфортнее. Рядом находились ее подруги: тетя Маруся и тетя Сима. Еще в бригаде был дядя Миша, сантехник. Он появлялся, когда были проблемы с теплом: термометр не показывал нужную температуру или же когда обнаруживалась в трубах течь. У сантехника постоянно блестели глаза. Он подмигивал женщинам и говорил:
—Бабоньки, может выпьем по рюмочке?
Мать, взглянув на подруг, спрашивала:
—Ну, что, соглашаемся,— а потом, удержавшись, кричала на дядю Мишу:
—Иди черт отсюда, не соблазняй, — и замахивалась на него шлангом, из которого она поливала огурцы. Сантехник смеялся и выбрасывал слова, как воду с пузырями воздуха:
—Да пошутил я, бабоньки, пошутил.
Мать говорила мне, что дядю Мишу испортила война. Он там пристрастился пить горькую.
Я любил ходить к матери на работу. Стоило мне появиться, как подруги Веры Кондратьевны сразу же лезли ко мне, давали конфеты, пытались заговаривать. Я, конечно, был не очень общительным, но мой чубчик, круглое лицо, серые острые глаза и лопухи-уши вызывали у них умиление. Мне было достаточно кивать головой и время от времени улыбаться.
Мать в компании тети Маруси и тети Симы выглядела девчонкой, она была невысокого роста, круглолицая с вздернутым к верху носом, волосы заплетены в косичку. Я, когда глядел на ее подруг снизу вверх, думал: «Вот кто может защитить мою мать. С ними ей не страшны не какие удары судьбы». Я словно предвидел плохое. Не знаю, с чем это было связано, но, взрослея, я все больше и больше склонялся к мысли, что мать какой бы не была сильной, очень ранима. В трудное для матери время эти самые подруги, не смогли ей помочь.

Мой отец был рабочим. Он обслуживал компрессорную установку. Заводу был нужен сжатый воздух. Свою работу отец считал не тяжелой. Он не мог заниматься тяжелым трудом, так как часто болел. Проблемы, связанные со здоровьем он списывал на войну. На фронте отец отпахал от звонка до звонка. Как он не бодрился, стараясь не замечать своего недомогания, его настроение было написано на лице. Язва желудка — заболевание нешуточное.
Мать — колхозница, отец — рабочий. Наша семья была типичной рабоче-крестьянской.
Однажды, когда у нас в доме появилось чудо техники — первый телевизор и я, впервые увидел на его маленьком экране заставку киностудии «Мосфильм» — не выдержал, закричал:
—Мам, пап!— идите вас показывают, — и был прав. Мне воочию представлялся отец и мать , стоящими на пьедестале. Мать держала в вытянутой руке серп, а отец молот.

У отца на работе я не был. Завод меня не интересовал. Одно время я его даже боялся. Шум работающей компрессорной передвижной установки на улице города выводил меня из равновесия. Я ее обходил за километр.
Мой брат Валера, тот рвался на завод. Мне припоминается, что отец его как-то водил, иначе, отчего бы, он хвалился мне:
—Я вот, когда вырасту, пойду работать к отцу.
Нет, я не хотел идти работать к Владимиру Фомичу, как его величали на заводе. Мне больше нравилось на работе у матери. Тем более, что она, эта самая работа, находилась недалеко от дома — всего нужно было проехать несколько остановок на автобусе или же пройти дворами. На дорогу уходило минут десять-пятнадцать.
Работа в теплицах начиналась задолго до начала весны. В конце марта снимали первый урожай огурцов. Для этого мать вместе с подругами готовила гряды, таскала на носилках чернозем, удобряла почву, затем высевала семена, поливала их. С появлением первых ростков возникала необходимость бороться с сорняками и грызунами: кротами, мышами, а порой и с крысами. Для этой цели у матери были ядохимикаты. Я как-то раз из-за любопытства залез в шкаф и достал оттуда темную бутылку. Мать увидела, чуть не упала в обморок:
—Коля, ты что делаешь? Стой!— и с глазами на выкате бросилась ко мне, выхватила ее у меня, — чтоб я тебя больше не видела здесь! — На нее тут же набросилась тетя Сима:
—Вера, сколько я тебе раз говорила, закрывай шкаф на замок? — После, он открытым уже никогда не был. Во время работы с ядами, женщины выпроваживали меня на улицу. Как-то раз такая же черная бутылка мелькнула у меня перед глазами, правда уже в квартире. Мать, возвратившись с работы, тут же позвонила, кому-то по телефону и с нетерпением стала ходить по прихожей. В руках она держала сумку. Как только раздался звонок в дверь, она открыла ее и, вытащив черную бутылку, отдала соседке-дачнице.
Теплицы снаружи только были неприметны. Внутри я чувствовал в них себя первооткрывателем. Вокруг меня повсюду тянулись лианы — зеленые, толстые стебли огурцов. Когда они цвели дядя Миша ставил улей и повсюду слышался звон пчел. На улице было минус двадцать, а в теплицах температура поднималась выше тридцати градусов тепла, мать открывала форточки. Иногда ей приходилось наведываться даже в выходной день. Открытыми форточки нельзя было оставлять надолго. В теплицах строго выдерживался режим. Часто я, вообразив себя индейцем, заигравшись, начинал бегать, как ошалелый, и довольно громко кричать, размахивая руками, тогда мать меня останавливала и выгоняла из теплицы:
—Коля, хватит! Иди на воздух, остынь немного!
Я нехотя выходил из хрустального, так мне казалось в детстве, сказочного сооружения, и долго бродил вдоль теплиц, глядя на подступающие вокруг многоэтажные здания города. Потом он, город, конечно, отвоевал эти земли, теплицы были снесены.
Мне было жалко разрушенный маленький оазис зелени, тепла и запахов лета среди зимы в огромном дымном городе. Мать, конечно, не уволили. Она продолжала работать. Просто ее перевели на другое место. Там, она стала заниматься цветами. Меня цветы не интересовали. Я еще не дорос до тех лет, чтобы знать в них толк.

Я, когда был постарше, побывал у матери на новом месте работы и не один раз, однако особого желания ездить к ней уже не испытывал. На дорогу в один конец у меня уходило более часа. Территория, отведенная под теплицы, находилась за городом. Однажды, кому-то из своих знакомых мать сказала по телефону:
—Загнали нас «к черту на кулички». Я теперь ничего не успеваю сделать! Ни на что нет времени.
Ошибалась мать, на меня у нее было время. Я, сколько себя помню, всегда был под ее неусыпным оком. Правда, контроль с ее стороны несколько снизился, она уже не могла, как раньше неожиданно нагрянуть домой, и проверить меня, но у нее была возможность позвонить из конторы по телефону. Раза два-три в день я отчитывался ей о своих делах. Еще мать подключила брата Валеру. Он был обязан за мной наблюдать
Но Валера, сколько я его помню, мной заниматься не хотел. Брат просто-напросто закрывал меня в квартире и убегал на улицу к какому-то Тольянычу, так он называл своего друга Толю, а мне говорил:
—Делай уроки, приду, проверю!
Я себя не утруждал. Задания школьные выполнял кое-как. Знал, Валера в мои тетради заглядывать не будет. Он в свои не особо любил заглядывать. Ему нравилось меня лишь только пугать. Сам брат тройки получал легко. Для него это раз плюнуть: достаточно было не отвлекаться на занятиях. Отец с его оценками был согласен.
Мне, как и Валере, учиться не нравилось. Я стремился быстрее разделаться с уроками и заняться играми. На игры я был горазд. Что я только не делал. Обычные вещи, которые мне попадались под руки, способны были преобразиться и стать чем угодно. Из венских стульев я строил себе и корабль и самолет, и простой обычный автомобиль.
Однажды я заигрался так, что не заметил прихода матери. Ее недовольство мне было понятно. Кавардак, который я учинял в квартире, трудно поддавался описанию. Представшее зрелище ничем не отличалось от прошлых картин, но внимание матери привлек новый предмет — балалайка. Музыкальный инструмент я случайно разыскал на антресолях.
Мать потратила целую вечность, чтобы к приходу отца кое-как прибрать квартиру.
Отколотила она меня тогда отменно. Я о той трепке и сейчас вспоминаю с содроганием. Все было бы ничего, если бы не этот злосчастный предмет. Музыкальный инструмент мне пригодился для строительства космического спутника. Не знаю, каким образом, но я сломал балалайку. Оказалось, что она — это все что когда-то осталось у матери на память о брате Николае.
—Ты, ты даже мизинца не достоин своего дяди Коли! Ты варвар. Вот кто, — кричала она на меня. — Я не хочу тебя после всего, что произошло видеть.
Сколько мне тогда было? Наверное, лет десять-двенадцать. Мне было трудно вынести те унижения, которым меня подвергла мать. Я, сорвался и убежал из дома. Идти мне было не куда. Город я не знал, поэтому отправился туда, где еще совсем недавно стояли теплицы. Они все были разорены. Их скелеты пугали. Повсюду под ноги мне попадалось битое стекло. Я пристроился в уголке одной из теплиц и стал размышлять о своей жизни.
«Ну,ладно,— решил я для себя,— эту ночь, —которая стремительно надвигалась на город, — переночую здесь, а затем сяду в поезд и отправлюсь в село к тете Любе. Она веселая. У нее мне будет отлично. Здесь я никому не нужен». Мамин «дядя Коля» не даст мне житья.
Однако никуда я не поехал. Ночью меня что-то разбудило. Я думал холод. Хотя на улице и был май, но время от времени по радио сообщали о заморозках.
Я с трудом продрал заспанные глаза. Передо мной стояла мать, рядом отец. Он поднял меня полусонного на руки и понес домой. По дороге он что-то говорил матери. Мне казалось, что он ее ругает. Все было как в тумане. После я долго чувствовал себя не в своей тарелке: привыкал к шкафам, столам, диванам, кровати — все мне казалось чужим. Чужими были и отец и брат, а особенно мать.

Не знаю, как долго я приходил в себя. Но, когда матери не стало, я первым делом облазал всю квартиру. Я искал балалайку. Ту, из-за которой мне попало. Ее я обнаружил на шкафу. Она была замотана в платок. Платок я порвал, а инструмент, схватив за гриф, с превеликим удовольствием разбил о подоконник. Балалайка разлетелась на щепки. Сейчас по прошествии многих лет мне жалко, что я мог такое сделать.