У отца шли приступы за приступами. Однажды его продержали в больнице всего лишь неделю и, не долечив, вдруг выписали.
—Все,— сказал он нам, — меня отпустили, умирать. — Я им там, в больнице,— отец махнул рукой, — могу все показатели испортить.
В постели дома отец пролежал всего три дня и умер. Перед тем как успокоиться, он долго кричал. Мать бегала вокруг него. Ничего успокоительного у нас в доме не было, и она отправила меня за бутылкой водки. Очередь в магазине была огромной, нужно было отстоять не один час. Я бы не купил эту самую бутылку, но меня спас дядя Миша, сантехник, тот, который работал с матерью в колхозе. Он жил где-то здесь, недалеко от нашего дома. Я и раньше часто встречал его на улице.

Едва я заикнулся, что отец при смерти, кричит, как он, ни слова не говоря, сунул мне в карман четвертушку:
—На, неси ему, только что купил.
Дядя Миша весь дрожал. Ему самому нужна была эта бутылка, но он меня понял. Я попытался отдать дяде Мише деньги, но он воспротивился:
—Зачем, зачем? Я же от чистого сердца.
Мне было некогда разговаривать и я, развернувшись, побежал домой.
Мать сразу же выхватила у меня из рук бутылку, раскупорила ее и налила полный стакан. Она подбежала к постели и протянула стакан отцу:
—На, пей!— отец не мог даже приподняться. Вместе с матерью я помог ему и, чтобы он не съезжал, тут же подсунул под него подушку. Отец взял дрожащей рукой стакан и стал подносить его ко рту, затем вдруг с силой, откуда она только взялась у него, оттолкнул его от себя и закричал:
—Она, она эта проклятая водка разрушила нашу жизнь!
Мне запомнился этот момент. В его ногах валялся пустой стакан, на одеяле пятна от разлитой им водки, лицо было как из камня — застывшее, землисто-черное, рука безжизненно свисала с кровати вниз. Мать тут же упала на пол. Нет, она была в сознании. Просто от усталости. Я попытался ее поднять и перетащить на диван, подальше от отца. Она упиралась и что-то бормотала. Придя в себя, мать поднялась и пошла на кухню.
—Коля, Коля иди сюда,— услышал я ее тихий голос, — давай помянем отца. Пусть ему земля будет пухом!
После похорон отца я на работу не пошел. Этот проклятый завод у меня уже был в печенках. От него сердце ныло сильнее, чем от спиртного. В отличие от брата Валеры я предпочитал пить не вино, а водку. Она сильнее забирала. Я отключался, и жизнь была прекрасна. Оксана также бросила завод. Не знаю, что было причиной ее такого поступка. Она, вообще-то была ленивой. Я хотел работать, но мне сама обстановка на заводе не нравилась. Вот у матери я бы прижился. Как-то я ей так прямо и сказал:
—Мам, а что если я к вам в колхоз пойду работать?
—Да ты что. Жить в Москве, а работать в колхозе. Тебя все засмеют. А потом не нравиться тебе одна работа найди другую. Сходи в бюро по трудоустройству. Рабочие везде требуются.
Конечно, я ни в какое бюро по трудоустройству не пошел. Чтобы мать не переживала за меня, вставал рано утром собирался и уходил из дома, затем проболтавшись по городу несколько часов возвращался назад.
Я был один. Оксана меня бросила. Ей родители запретили со мной встречаться, так как из-за меня она попала в милицию. Я, правда, тоже там побывал, но меня выпустили — выкрутился, а вот Оксана просидела в отделении всю ночь. Утром за ней приехала мать Ирина Петровна. Я ей сказал, что ее дочь в каталажке. Оксана за это на меня обиделась: «Так друзья не поступают,— сказала она мне, — подставил и доволен». — Конечно, я и не думал радоваться, не было причины. Однако доказать это я ей не смог.
Моя мать также как и я была одинока. Мы были сами по себе. Она все чаще и чаще приходила выпивши. Мать больше обращала внимания на животных бегавших у нас в доме, чем на меня. Она перестала меня доставать со своими нотациями, по поводу того, что я все делаю ей наперекор, чтобы только не быть похожим на дядю Колю. Семен появлялся у нас редко. Он работал инженером, учился в какой-то аспирантуре. Когда он приходил, мать подолгу его не отпускала из дома. Ей не с кем было поговорить. Семен действовал на нее успокаивающе. Может по причине того, что он говорил не громко. Я от него никогда не слышал крика. Да и не знаю, мог мой двоюродный брат вообще повысить голос, — возможно нет.
—Вот мой Коля,— говорила мать, долго удерживая в дверях племянника. Меня порой ее отношение к Семену расстраивало. Однажды я, напившись, не удержался и поколотил мать. Мне было, конечно, противно, но это уже после — когда я протрезвел. Она не удержалась и утром сказала мне:
—Вчера ты был невменяем. Махал кулаками, кричал на меня. Смешно вспоминать: «Я Коля, я Коля, а не он! Запомни это!» — Нет, ты не дядя Коля.
Мое самочувствие несколько улучшилось, когда я вновь сошелся с Оксаной. Она не могла долго на меня обижаться. У нас было много общего. Мы вдвоем и я, и она несерьезно относились к жизни, избегали трудностей. Нам хотелось весело прожигать дни. Надо мной не было контроля, я был человеком свободным, а Оксана после привода в милицию находилась у родителей под наблюдением. Ее мать Ирина Петровна однажды сказала мне:
—Коля, может быть вас поженить?
—Вот еще,— ответил я, — мы ведь несовершеннолетние. Ну а если бы вам было по восемнадцать лет, тогда как?
—Вот будет, тогда и поговорим!— закончил я разговор.

Однако пожениться мы не успели, потому что участковый милиционер разыскал меня через завод. Прежде выяснил, что я уже несколько месяцев не работаю. Затем, про то, что этот случай отлынивания от работы не первый. На меня в милиции подняли все документы о приводах, связанных с моим пьянством и завели дело. Москва тогда готовилась к какому-то международному событию, кажется — к олимпиаде. Для этого в городе наводили порядок. Он заключался как в обустройстве Москвы, так и в освобождении ее от граждан, позорящих советский образ жизни.
Скоро я был осужден за тунеядство и отправлен в колонию для несовершеннолетних.
Колония мне заменила армию, так как осужденных тогда не призывали. Брат Валера, нарядившись в военную форму, вкалывал где-то в Казахстане на строительстве военных сооружений. Меня отправили поближе к Москве — на Урал, однако, как и он, я также работал на стройке. Потом мне навыки пользования топором, рубанком, стамеской, мастерком пригодились.
Из писем от матери я прочитал, что и моя Оксана, также угодила в колонию. Статья та же, тунеядство. Она вышла после меня и сразу же устроила мне скандал. Кто-то из наших общих друзей не удержался и рассказал ей о моих похождениях.
—Сволочь ты,— кричала на меня Оксана,— я значит в тюрьме, а ты шляешься с девками. — Ну, что ты Оксана, да я же мужик, сама пойми, организм требует,— оправдывался я.
День-два она меня отталкивала, не принимала, но затем успокоилась и подпустила к себе. Я сбегал за бутылкой водки и мы, как следует, отметили это событие. «Торжество» — если это можно так назвать проходило у меня в квартире. Водки мне не хватило, и я стал лазать по шкафам, разыскивая одеколон. В колонии у нас он шел на «ура». Я все перерыл, но ничего не нашел и вдруг услышал голос подруги:
—Николай иди сюда. Где ты ищешь? Смотри, вот и «Ландыш» и «Сирень», стоят преспокойно себе на комоде.
Я закрыл шкаф и побежал к Оксане.
—Дай сюда!
Она без слов передала мне плоский флакон. Я открутил пробку и стал пить. Она взяла другой флакон.
Поздно вечером пришла мать. Увидев, что ее одеколон весь выпит, она принялась нас ругать. Оксана отодвигала ее, лезла ко мне с поцелуями, кричала мне: «миленький Колечка, как я по тебе соскучилась в колонии». В голове у меня все перемешалось. Я упал на пол и заснул.

Погулять основательно после срока в колонии мне не дали. Пришел участковый милиционер и сказал:
—Николай, устраивайся на работу или же ты снова получишь срок. И запомни, заруби у себя наносу: вернуться в Москву ты больше уже не сможешь.
Участковый милиционер был прав. Это я понял поздно. Прежде чем угодить на второй срок я успел схоронить мать. Сейчас мне стыдно за то, что я ее не замечал. Она, как и я опускалась все ниже и ниже. Дядя Миша стал ее лучшим другом. Мать пила «горькую» аккуратно, после работы в своей же теплице. Ее подруга Сима ничего не могла сделать, другая — тетя Маруся сама спилась. О своем брате Коле мать вспоминала редко, а если и вспоминала, то уже пыталась силой меня заставить быть им.
Бессильной рукой мать, схватив меня за длинные волосы, тыкала головой в землю, и кричала:
—Ты, будешь у меня таким, как твой дядя Коля. Я заставляю тебя им быть.
Мне с матерью было трудно. Я, чтобы ее не видеть переселился к своей девушке Оксане. Там меня приняли с условием, что я буду работать. Мне, как я не хотел, пришлось снова пойти на завод. На работу меня не брали из-за статьи, и я сам обратился в милицию. Там, помогли. Я получил место. Моя работа была тяжелой. Я был поставлен на конвейер по сборке автомобилей. Я отработал всего одну смену и понял мне не выдержать. Странно думал я, как люди могут здесь работать месяцами, годами?
Прошло три месяца, и я сбежал с завода, да и не только с завода, но и от родителей Оксаны.
—Я, хочу жить с тобой, но чтобы твои родители были от нас подальше. Мне надоело терпеть их нравоучения. Там меня доставала мать, здесь они.
—Хорошо,— сказала Оксана, — пошли жить к тебе.
Матери дома не оказалось, хотя время было позднее. Я не выдержал и поехал к ней на работу. На проходной, в будке сидел сторож-старичок. Я подошел к нему и спросил:
—Вера Кондратьевна на работе?
—Да, а ты кто ей будешь?— спросил охранник и, не дождавшись ответа, взмолился, — забери ее сынок, спивается, жалко смотреть — хорошая работница. Сколько у нее похвальных грамот, медали есть и вот пропадает человек. Забери ее.
Я долго шел, петляя между теплиц, пока нашел ту, в которой находилась мать. Она была не одна. С ней рядом я увидел дядю Мишу сантехника и ее подругу тетю Марусю. Они сидели за импровизированным столом, составленным из ящиков, и пили. Я застал их в том момент, когда компания изрядна нагрузилась. Дядя Миша был среди них более трезвым и более спокойным. Его голос редко был слышен. Больше всех кричала тетя Маруся. Она была женщиной одинокой и постоянно об этом говорила.
—Я, я, как перст, а у тебя есть сын,— кричала она матери,— ты счастливая!
Мать долго держалась — она была женщиной сильной. Однако и она разошлась. Я ее такой еще не знал. Дядя Миша их успокаивал, целовал своим слюнявым ртом, гладил по головам и говорил:
—Бабоньки, все будет хорошо, давайте еще по маленькой выпьем и пора по домам. Уже поздно.
—А что там дома?— услышал я резкий голос матери. — Сын Валера гусар, красавец — дурак выбросился из окна. Ему жить и жить. Муж Володя и она заплакала — умер, оставил меня. А, что я могу? Я хотела быть сильной, но какая я сильная? Моя сестра Надька вот та сильная! Меня и младшую Любу хотели забрать в детдом. Она не отдала. Сказала, я их выращу, и вырастила.
Я стоял и смотрел на них издали и не знал, что мне делать.
—Бабоньки,— снова раздался голос дяди Миши, — давайте выпьем? Он вытащил бутылку и взглянул на нее. Все, пуста… Ладно, пора по домам.
—Стойте,— закричала мать,— я сейчас,— и, подхватившись, побежала прямо на меня. Я подумал, что она меня обнаружила, и быстро ретировался, прикрыв двери теплицы. Но нет, ей, оказалось, нужен был шкаф. Мать открыла дверцы и я, заглянув в теплицу, увидел, что она схватила темную бутылку. «Это же яд!» — мелькнуло у меня в голове.
—Вот, вот давайте по рюмочке выпьем этого славного зелья, и уже нам больше ничего не нужно будет.
—Да ты сдурела подруга!— услышал я голос тети Маруси.
Не думая, я тут же бросился к пьяной компании, схватил мать за руку, вырвал у нее темную бутылку и отбросил ее в сторону красно-кровавого месива тюльпанов:
—Пошли домой!— закричал я и потащил мать вон из теплицы.
В квартиру мы попали далеко за полночь. Долго укладывались спать. Спали мы плохо, а утром мать, придя в себя, вдруг ужаснулась и плаксиво принялась причитать:
—Коля, как я могла? Как я могла? А кто, кто будет кормить этих бедных животных, — и она стала гладить подбежавшую к ней Майну. — Ты меня сдерживай. Я, наверное, сошла с ума.
Она и Оксана ушли на работу, а я остался. Мне на завод не хотелось идти. К матери устраиваться на работу в колхоз я также уже больше не желал. Там к ней все испытывали жалость. Такая обстановка мне не нравилась. Помог мне с работой друг покойного брата Валеры — Тольяныч.
Дня через два-три я занялся рекламой советского образа жизни. Вместе с бригадой из трех человек мы ездили на машине и развешивали транспаранты. Работа была на высоте. Можно было и свалиться. Накануне праздников работы было полно: мы вздохнуть не смели, а вот летом — лафа. Год, наверное, или даже больше я продержался на новом месте, и если бы не стал снова выпивать, то и остался. Мне нравилось. Однако бригадир раз-два поймал меня в нетрезвом состоянии и попросил:
—Знаешь, Николай, все хорошо, но мне твои выпивки не нравятся, так что пока не разбился, уходи. Отвечать за тебя я не хочу у меня семья.
Я тогда вдрызг напился. Так, давно не пил — себя не помнил. Неделю не просыхал, если не больше. Оксана, когда я пришел в себя, сказала мне:
—Коля ты зачем выгнал из дома мать?
—Как выгнал?— спросил я.
—А вот так, взял и выгнал. Она уже дней несколько не появляется в квартире. Живет там, наверное, у себя в теплице или же у тети Маруси, не знаю.
—А где собаки и кошки?
—Ты их также всех повыгонял,— у тебя страшно болела голова.
—Ну, ладно,— сказал я, — сейчас поеду в колхоз, вернее не сейчас, а вечерком и верну мать. Ну а собаки и кошки нам не нужны. Без них обойдемся!
Мать вернулась. Она была тихой. Что-то в ней сломалось. Я ее не узнавал. А однажды утром мать не встала. Я будил, будил ее, будил, а она даже не шелохнулась.
—Коля, ты послушай, сердце у нее бьется или нет?— спросила Оксана. — Уж очень она странно лежит: лицом вниз.
Мне ее положение тоже не понравилось, и я развернул мать. Из-под тела выкатилась темная бутылка и, упав на пол, покатилась к шкафу, разливая черную жидкость.
—Это же яд,— ужаснулся я своему открытию. Лицо у матери было черным. Язык вывалился, глаза вытаращены. Я, заплакал и с криком выбежал на лестничную площадку. Постоял и вернулся.
День прошел как в тумане. Оксана молодец, пока я приходил в себя, она позвонила по телефону своим родителям (трубку, кажется, взяла ее мать) и все ей объяснила. Скоро к дому подъехала бригада «скорой помощи» и наряд милиции. Врач констатировал смерть. После, с разрешения милиции тело матери увезли в больницу.

Тело матери из морга я забирал вместе с тетей Надей, Семеном и тетей Симой. Для совершения похорон колхоз дал нам машину. Ее коллеги собрали деньги на венок и на памятник. На работе ее все жалели. Приехавший на похороны представитель от начальства сказал хорошие слова:
—Мы потеряли Веру Кондратьевну, лучшую нашу работницу — стеснялись влезать в ее личную жизнь, — у нас постоянно не хватало на то времени! — Он много говорил о ее заслугах и закончил свою речь словами:
—Пусть земля ей будет пухом.
На обеде присутствовало много людей. Квартира была полна. Я не знал, что у матери столько друзей, знакомых. Мне было не по себе. Тетя Надя долго крепилась, но потом, когда люди разошлись, она горько с причитаниями стала оплакивать свою сестру. У меня от ее плача волосы становились дыбом.
—Николай, это, ты ее «отравил», из-за тебя мать потеряла смысл в жизни. Какой ты сын? Одумайся! Пьяницей, дебоширом и тунеядцем ты уже стал. Но это в жизни не главное. Стань, наконец, человеком.
Я хотел воспротивиться, накричать на тетю Надю, но, взглянув ей в глаза, испугался и понял, она не моя мать, мне с ней не справиться — в один момент одолеет, скрутит, заткнет за пояс.
Первая ночь после похорон матери мне далась тяжело. Часы тянулись медленно. Сон, то приходил ко мне, то покидал меня. Я с трудом дождался рассвета. Мне все время слышались какие-то шаги. Они раздавались и сверху, и снизу, и слева, и справа — отовсюду.
В квартире кроме меня никого не было: тетя Надя отправилась ночевать к тете Симе, Семен уехал к себе в общежитие, Оксана — домой, Она побоялась оставаться, как я ее не просил, не настаивал — ничего поделать не смог.
—Вера Кондратьевна — твоя мать! Ты должен побыть с ней — один на один! — сказала она и уехала.
Я лежал в постели, затаившись. Внезапно поселившись где-то внутри чувство страха, сохранялось во мне и долго не хотело покидать. Утром, я почему-то решил, что в квартиру приходил дядя Коля, чтобы побыть с матерью. Душа, если человек умрет сразу не уходит на небо, она девять дней живет с близкими людьми. Правда, какой я близкий? Я совершенно не заботился о матери — эгоист проклятый, только о себе, о своем нутре поганом и думал. Нет, я должен стать другим!
Настал день. Тетя Надя собралась уезжать. Я поехал ее проводить на вокзал. На прощанье она с силой, так, что у меня звонко хрустнул позвонок, склонила мою голову и поцеловала.
—Вот что Николай, тебе долго в Москве не жить: неделю-две потолкайся, поразмышляй и если надумаешь, бросай все и приезжай к нам в село. Оксана тебя любит, хочешь, забирай и ее. Кто она тебе? Жена! Привози, у нас места хватит. Твой брат Валера, тот был городской. А ты наш сельский! Я, помню тебя еще малышом: тебе нравилось у нас…